Книга тайн - Страница 14

Он знал, что именно этого от него и ждут, а потому испытал сильную самоубийственную потребность броситься наутек. Но поборол в себе это желание. Не будут же они вдвоем оставаться в этих позах вечно. Даже в Нью-Йорке кто-то наверняка должен был слышать выстрелы и вызвать полицию.

Киллер тоже знал это. Под вой сирены он беззвучно двинулся от двери, делая резкие движения пистолетом, словно стараясь держать под прицелом всю крышу.

Потом сирена смолкла так же неожиданно, как и включилась. Даже киллера это застало врасплох. Он замер и неуверенно оглянулся.

Ник засунул руку в карман, нащупал там ключи, холодные и влажные. Он сжал их в кулаке и вытащил. Фоновый шум вечернего города снова достиг его ушей, но он не мог рисковать — боялся, что его услышит киллер. А тот тем временем двигался по крыше как раз в его в сторону.

Ник вытянул руку — она замерзла и отяжелела от напитанного влагой пальто. Он вытащил ключи, чтобы сделать это. Швырнуть их, отвлечь преследователя, броситься на него, выбить пистолет из его руки. Если киллер сделает еще шаг в его сторону…

Ника трясло. Он ничего подобного за всю свою жизнь не совершал.

Киллер приблизился еще на шаг и повернулся. Ник напряг мышцы, готовясь бросить ключи, но теперь киллер смотрел прямо в его сторону — если Ник шелохнется, то будет убит еще прежде, чем ключи вылетят из его руки. Даже если он не будет шевелиться… Он затаил дыхание, чувствуя, как нарастает давление в легких, распирает грудь и горло. Единственным его желанием теперь было закричать.

Но тут киллер развернулся и пошел к двери. Ник ждал, все еще не осмеливаясь дышать. Он сжал ключи в кулаке и закрыл глаза. Может быть, сейчас? Он и не представлял себе, что его может охватить такой страх.

Когда он снова открыл глаза, киллер стоял на коленях рядом с блоком кондиционера, оглядываясь через плечо. Он повернулся спиной к Нику — и более подходящего момента для атаки и представить себе было нельзя.

Ник набрал полную грудь воздуха и изготовился к прыжку. Мышцы у него занемели от холода. А если ему не хватит скорости? Если этот тип услышит, как Ник бежит по траве?

Киллер встал. Он в последний раз оглядел крышу, снова прошелся взглядом над самой головой Ника, потом шагнул в дверной проем и исчез из виду. Ник услышав его шаги по лестнице.

Ник подождал немного и, когда сомнений в том, что киллер ушел, у него не осталось, поднялся на ноги. Тут же все его тело охватила неконтролируемая дрожь. Он едва мог стоять. Слава богу, он не предпринял никаких идиотских попыток напасть на убийцу. Он снял с себя мокрое пальто и побрел по влажной траве к двери, нервно поглядывая на лестницу — не вернется ли тот человек. Он почти свалился на колени у блока кондиционера, пытаясь понять, что же делал тут киллер.

Темная трещина свидетельствовала о том, что сервисный кожух не захлопнут до конца. Ник открыл его. Внутри среди приборных щитков и трубок он увидел черный пистолет.

Ник протянул руку и взял оружие. Оно оказалось тяжелее, чем можно было ожидать, и пистолет чуть не выпал из его онемевших пальцев. Где тут был предохранитель? Он не прикасался к оружию со времен скаутского лагеря, а эта штука имела мало общего с малокалиберным ружьем для стрельбы по бумажным мишеням. Пистолет поражал своей мощью — стоило только просто взять его в руку. Из этого пистолета убили Брета.

Ник положил оружие на траву и отошел в сторону. Между стен уличного каньона мигали синие и красные огни, отражаясь от рядов черных окон типовых апартаментов. Только теперь Ник услышал вой сирен.

X

Кельн, 1420–1421 гг.

Осенью того года я сделал целый ряд открытий, касающихся Конрада Шмидта.

Он был справедливым хозяином, но произвести на него впечатление мне никак не удавалось. Учеником я оказался более чем способным. Когда он показал нам, как вытягивать золотые заготовки в проволоку, у меня с первой же попытки получился гибкий и ровный кусок. Петер потратил полдня — и немалую часть отцовского золота, — но у него раз за разом получалась проволока, которая растягивалась, распухала и рвалась, словно влажное тесто. Когда мы плющили золото между пергаментными прокладками, чтобы формировать листы, то у меня получались воздушные, как паутинка, а у Петера — комковатые, как овсяная каша. Когда Конрад учил нас обжигать сернистым серебром гравировку, чтобы линии получались резкими, то моя поделка оказывалась словно хрустальной, а у Петера такой, словно он передержал ее на печной решетке.

И тем не менее Конрад не замечал моих успехов. Каждый раз, когда я показывал ему мое изделие, он всего лишь кряхтел и давал мне новое задание, а потом возвращался к тяжелому труду по исправлению ошибок сына. Когда я — после долгих часов наблюдений — предложил способ улучшения волочильного устройства, он молча меня выслушал и отмахнулся от моей идеи, покачав головой. Поначалу я объяснял это отцовской любовью к сыну, но чем больше я наблюдал за ними двумя, тем менее вероятной представлялась мне такая причина. Конрад редко критиковал работу Петера, но колотил его за самые малые промахи: за бидон с молоком, оставленный на солнце, за не снятую перед клиентом шапку, за молоток, положенный не на место в стеллаже. В конечном счете я решил, что одно подменяет собой другое и Конрад находит столько других промахов, так как не в силах признать перед самим собой, что сын не сможет стать достойным преемником его дела. Очевидно, именно поэтому ему и пришлось взять в ученики собственного сына, хотя такая практика и не поощрялась гильдией. И возможно, по этой же причине он не хотел признавать мое мастерство.