Книга тайн - Страница 27

— Вы умеете писать?

— Он знает латынь лучше Цицерона, — не замолкал Эней. — Знаете, какие были его первые слова, когда он выудил меня из реки? Он сказал…

— Возьмите перо и напишите, что я продиктую. — Николай отодвинул стул от стола и встал.

Почти не глядя, он взял кубок и отхлебнул его содержимое. Я не видел, проглотил ли он при этом муху. Сев за его стол, я заточил одно из перьев ножом, потом сделал тонкий надрез на кончике. Руки у меня так дрожали, что я чуть не разрезал его пополам.

Николай обошел стол и встал спиной ко мне, по-прежнему не отрывая глаз от иконы.

— Поскольку Бог есть совершенная форма, в которой объединены все различия и примирены все противоречия, разнообразие форм не может существовать в нем.

Он ждал, когда я напишу. В его молчании была такая глубина, что даже Эней не раскрывал рта. Кроме скрежета моего пера, в комнате не было слышно других звуков. На щеках у меня выступили капельки пота от напряжения — я пытался вспомнить, как образовывать слова. Я, считай, десять лет не держал пера в руках. Да и вспоминая сказанное им, я чувствовал себя слепцом на незнакомой дороге. Абсолютно. Слова окружали меня, как туман.

Не успел я положить перо, как Николай обошел меня и, взяв лист бумаги, прочитал:

— Поскольку Бог есть совершенная форма, в которой все различия различны и противоречия объединены, он не может существовать. — Он отбросил бумагу в сторону. — Вы знаете, в чем смысл моих слов?

Я отрицательно покачал головой. Я весь пылал. Мне хотелось одного — оказаться снова на своей реке, почувствовать, как холодные потоки омывают меня.

— Смысл их в том, что Бог есть гармония всех вещей. А потому в Боге не может быть разнообразия… и конечно, никакого разнообразия не должно быть, когда мы пишем о Боге. Разнообразие ведет к ошибке, а ошибка — к греху. — Он повернулся к Энею. — Мне нужен человек, который записывал бы мои слова так, словно я своим языком пишу на бумаге.

Эней посмотрел на него с удрученным видом. Но он был не из тех людей, кто легко сдается.

— На небесах есть святые, которые будут ловить ваши слова. А Иоганн просто давно не держал пера в руках. И потом, ваш интеллект подавляет его. Позвольте ему попробовать еще раз.

Николай снова повернулся к иконе. Даже не посмотрев, готов ли я, он начал:

— Господи, увидеть Тебя означает любовь; и Твой взгляд следит за мной с большого расстояния и никогда не отклоняется, как и Твоя любовь. А поскольку Твоя любовь всегда со мной — Ты, чья любовь есть не что иное, как Ты сам, который любит меня, — то и Ты всегда со мной. Ты никогда не оставляешь меня, Господи, но охраняешь на каждом повороте с самой нежной заботой.

Он мог бы и продолжать, но мое перо остановилось. Оно замерло, забывшись, над незаконченным предложением, а по моему лицу хлынули слезы. Я чувствовал себя дураком — хуже чем дураком, но ничего не мог с собой поделать. Слова Николая были как удар молота, сотрясшего стены, которые я воздвиг вокруг моей души. Отзвуки этого удара отдались во всем теле, поколебали камни в фундаменте моего «я». Я чувствовал себя обнаженным перед Господом.

Стоявший в углу комнаты Эней поглядывал на меня удивленно, но не рассерженно. Эмоции Николая понять было труднее. Да, он был страстен в своей вере, но боролся с низменными чувствами. Я видел потрясение в его глазах, его попытку найти адекватный ответ. В конечном счете он предпочел скрыть свои чувства за действием — взял листок со стола и быстро прочел написанное. Читать там особо было нечего. Я ждал, что он сейчас снова выкинет его, а вместе с листком — и меня.

Он нахмурился.

— Уже лучше. Далеко от идеала — в третьей строке вы сделали ошибку в слове amandus, — но явно лучше. Из вас может выйти толк.

Я поднял на него взгляд. В моих увлаженных глазах засветилась надежда.

— Я возьму вас на неделю. Если ваша работа меня устроит, то оставлю на все время, пока будет длиться собор.

Эней хлопнул в ладоши.

— Я вам говорил — он вас не разочарует.

И вот таким образом я — вор, лжец и смутьян — стал работать у одного из святейших людей, какие жили на земле.

Я думаю, это было не лучшее время для церковников, участвующих в работе собора. Амбиций у них хватало, и многие из них, включая Энея, хотели ни больше ни меньше как полного подчинения папства решениям собора. Но эта цель оставалась недостижимой. Они встречались в комитетах и обсуждали резолюции; они передавали эти резолюции на утверждение общего собрания, которое, в свою очередь, отправляло бумаги Папе. В ту осень там курсировало столько курьеров в одну и другую сторону, что они, вероятно, проложили новый проход в Альпах. Но я не видел ничего, могущего изменить мои первые впечатления от Базеля, а были они такими: в этом городе слишком много нищих и недостаточно богатых людей, которые могли бы разбавить эту нищету.

Но мне было все равно. Николай предложил мне работу на время проведения собора, и я был бы счастлив, продлись он хоть до Судного дня. Я был доволен своей судьбой, пусть и не очень завидной. Ежедневно приходил я в кабинет Николая и прилежно записывал все, что он диктовал. Каждый вечер я возвращался в мою комнату, читал и молился. Время от времени, но не часто встречался с Энеем в таверне. Он был человек очень занятой и, служа своим амбициям, постоянно торопился по делам. Я с удовольствием выслушивал его рассказы и не завидовал его успехам. Мною овладело ощущение безмятежности, словно тот великий прилив, который швырнул меня в мир, схлынул.

Ни шатко ни валко собор продлился всю зиму. В реке появились каменно твердые льдины; однажды морозным утром я увидел, как одна из глыб ударила в барку с углем и расколола ее на две части. В кабинете Николая мне приходилось заворачивать руки в тряпье, чтобы из холодных пальцев не выпадало перо. Мой наниматель, казалось, никогда не замечал холода. День за днем он стоял, глядя на икону, и единственной его уступкой зиме стал меховой палантин на сутане.