Книга тайн - Страница 37

— Они хотят, чтобы ты сдал им паспорт. Опасаются, что ты улетишь за границу. Они, кажется, заморочились этим твоим телефонным звонком в Париж за час до убийства Брета.

— Неужели они считают, что я нанял какого-то француза и хотел убить беднягу Брета?

— Не так громко. — Сет посмотрел на окна. — Правило номер один: никаких саркастических замечаний в полиции. Это же распространяется и на иронические замечания. Сарказм и ирония — лакомые кусочки для обвинения, они их нарезают и подают присяжным в лучшем виде. Все это дело сущий кошмар. Нужно было тебе поговорить со мной, прежде чем что-то им рассказывать. В особенности эту историю про киллера на крыше. И ты думал, они тебе поверят?

— Так все и было, — возразил Ник.

— Я же тебе не об этом говорю. Ройс убежден, что ты либо чокнутый, либо закоренелый преступник. Единственное, почему они тебя не арестовывают, из-за показаний восьмилетнего мальчишки. Брет для защиты не лучший субъект. И на Джиллиан они тоже что-то накопали.

— Что? — У Ника закружилась голова. Неужели полиция взломала картинку? Что еще у них есть?

— Я сделал для тебя максимум возможного, — говорил Сет. — Ройс был готов немедленно тебя арестовать. Я убедил его пока не горячиться. Эта договоренность с паспортом — компромисс.

— Паспорт у меня в квартире. Они меня туда впустят?

— Я пойду с тобой.

XXII

Париж, 1433 г.

Жилище Тристана представляло собой целый дворец: огромный каменный дом неподалеку от церкви Сен-Жермен. Впрочем, он мог бы находиться где угодно — стоило вам войти в ворота, как город низводился до отдаленного дымного облака и шпилей за стенами. Отец Тристана играл заметную роль при дворе короля Карла, который отправил его с каким-то дипломатическим поручением в Константинополь. Он отсутствовал уже несколько месяцев, и его возвращения в ближайшем будущем не предвиделось. Он взял с собой жену, двух дочерей и большую часть домочадцев, оставив Тристана в почти пустом доме и со строгим наставлением вести себя подобающим образом.

Отец Тристана опасался, как бы его сын не связался с проститутками, бездельниками и игроками, и для таких опасений у него были все основания. Если бы тайну камня можно было раскрыть с помощью блуда или выиграть в карты, то Тристан получил бы желаемый результат в течение месяца. Но шлюхи, пьянство и азартные игры лишь отвлекали его от истинной цели. Он понимал, что при трех старших братьях и двух сестрах, которым в скором времени понадобится приданое, дни его шикарного житья в доме-дворце были сочтены. Это знание, казалось, разрывало его пополам, приводя две части души в состоянии войны друг с другом. Он проматывал свое наследство с еще большим неистовством, предавался блуду и азартным играм с одной-единственной целью — бросить вызов отцу. Но еще он искал философский камень, пребывая в безумной убежденности, что тогда ему не нужно будет думать об отцовском наследстве.

Тристан оборудовал лабораторию в башне, которая несколькими годами ранее была пристроена к восточному крылу. Когда он привел меня туда в первый раз, у меня перехватило дыхание. При той архитектурной рассеянности, которую может себе позволить только аристократия, внутри башня так и не была завершена: стоя на земле, ты видел крышу так высоко, что она, казалось, уходила в бесконечность. Широкие окна для комнат, так и не построенных, врубались в каменные стены наверху, а на нашем уровне стены были расписаны идеальными копиями с панелей Фламеля в Святом Иннокентии. Лишь кирпичная печь вдали и дверь напротив нарушали ровную поверхность стены.

Тристан указал в головокружительную темноту.

— Подходящее место для разгадки божественных тайн.

Я вспомнил о Николае и Вавилонской башне. «Тот грех, за который Господь наказал, есть не амбиции, а чрезмерные амбиции».

Тристан был напарником, лишенным чувства юмора и раздражительным — не хозяин и не друг. Но мне было все равно. Я снова вернулся в свою стихию. Я был одержим одним — разгадкой тайн Фламеля. Та лихорадка, что обуяла меня в Кельне, возвращалась, а с ней и другие чувства, противиться которым оказывалось труднее. Тристан не нравился мне. Иногда я его ненавидел. Но в те жаркие ночи, когда мы, полуобнаженные, работали у плавильной печи или когда его рука касалась моей, протягивающей ему ступку для перетирания порошков, червь во мне загорался порочной похотью. Эта башня стала моей тюрьмой. Картины Фламеля были моими горизонтами, темная крыша наверху — небесами, летучие мыши и ласточки, гнездившиеся на стропилах, — ангелами.

Как-то раз Тристан, пребывавший в сильном возбуждении, привел в нашу мастерскую сгорбленного старика. У того были седые волосы до плеч и седая борода, ниспадавшая на грудь. Он опирался на палку и двигался словно лодка по воде — отталкивался своим багром от дна. Слепота заволокла его глаза, но в манере держать себя чувствовалась сила и какая-то настороженность.

Тристан посадил его на скамью посреди всех наших приспособлений и подал ему вина.

— Это мастер Ансельм, — сказал он. — Сколько тебе лет?

— Семьдесят восемь. — Голос старика был тонкий, но, заговорив, он улыбнулся.

— Скажи моему другу то, что ты говорил мне в Святом Иннокентии.

— Много лет назад — когда еще был жив мой отец, упокой Господь его душу, — я, будучи молодым и полным энергии, погрузился в изучение тайн искусства. Как вы теперь. И это так понравилось Господу, что я встретился с величайшим знатоком того времени — любого времени, — с человеком, который затмевал всех нас так, как солнце затмевает луну. С Николя Фламелем.